Написать картину жизни

- Марина Альбертовна, вы мечтали стать художницей, когда учились в художественной школе?

- Мечтала, только в художественной школе я никогда не училась. Я жила в поселке Невская Дубровка, «художки» там не было, и я, честно говоря, очень страдала по этому поводу. Теперь вот ученикам об этом рассказываю… Кроме того, в общеобразовательной школе у нас не было учителя рисования – ИЗО преподавал литератор. Он вел урок так: «скоро Новый год – рисуем что-нибудь новогоднее, скоро 8 Марта – рисуем к 8 Марта». И все. Я не знала, что такое композиция, какие бывают краски, как они называются: киноварь, ультрамарин – я и слов-то таких не слышала. Но больше всего меня мучил вопрос композиции: я узнала, что для поступления в художественный вуз нужно сдавать композицию. Спросить было не у кого – совсем. Однако рисовала я лучше всех и была автором всех школьных стенгазет.

Однажды в гостях я увидела рисунок, как мне показалось, необычайной красоты. Мне объяснили: это нарисовано гуашью. Я после этого ночь не спала, понимая, что я тоже так могу! Но где взять гуашь? Она продавалась, но стоила дорого – может быть, рубля три. Мама считала, что рисование – это баловство и нечего зря деньги тратить. Я накопила на гуашь, купила и освоила «методом тыка», совершенно не зная, как правильно с ней обращаться.

Никакого художественного воспитания тоже не было: музеев в Невской Дубровке не водилось, альбомы по искусству были в дефиците, но был журнал «Огонек». Там печатали репродукции, и я понемногу узнавала художников, изучала их картины. Плюс летом в наш поселок приезжали художники – рисовать на пленэре. Я подходила и, не стесняясь, спрашивала, как они это делают. Или просто смотрела…

- Когда пришел первый успех?

- В школе был конкурс стенгазет на математическую тему. Рисовать, как все, кроссворды я не стала. Нашла в энциклопедии портрет Рене Декарта – и нарисовала гуашью. Добавила биографию великого математика, и моя работа заняла первое место. Но учительница быстро сняла эту газету с общей выставки, потому что все подходили и, послюнив палец, пробовали: рисунок это или репродукция. Чтоб не испортили, стенгазету перевесили в кабинет математики.

- Почему вы выбрали институт им. Герцена, а не Мухинское училище, например?

- Сначала я никуда не поступала – раздумывала. В пионерлагере работала и оформляла все, что только можно, и одна партийная дама, разглядев мои способности, похлопотала: меня взяли в Бюро промышленной эстетики в Красногвардейском районе в Ленинграде. Без образования, в восемнадцать лет. Начальник, с явной неохотой принимая меня на работу, спросил: «Что вы умеете делать?», и я, не моргнув глазом, ответила: «Всё!».

Работая в этом бюро, я решила поступать в училище им. Мухиной – теперь это Академия им. Штиглица. Но моя мама и слышать не хотела про художественный вуз, считая всех художников «богемой». И тогда я нашла выход из положения – пойти в пединститут им. Герцена.

- На учителя рисования?

- Да. Учительская профессия маму устроила, а я все равно получила настоящее художественное образование.

- Поступить удалось сразу? Вы же не учились в художественной школе, а там – творческий конкурс…

- Да, и на подготовительные курсы я тоже не ходила. Но прошла с первого раза. На художественном конкурсе надо было срисовать гипсовую голову Давида, которую я там увидела первый раз в жизни. Причем, она была огромная – ее следовало перенести на лист бумаги в масштабе. Ну, как-то справилась.

Педагогов из нас готовили архисерьезно. Педагогику вела суровая дама, которой просто невозможно было сдать экзамен. Она направо и налево ставила «неуды», мы ходили, обложенные шпаргалками, и безуспешно пытались пересдать по несколько раз. И тогда я принесла на экзамен, как сказали бы сейчас, портфолио: все свои грамоты и наградные листы из пионерских лагерей, Дома культуры и прочих мест. А там – сплошь формулировки: «За высокий профессионализм… и т.п.». Против ожидания профессорша не отодвинула в сторону мои регалии, а внимательно изучила каждый лист и вынесла вердикт: «Люди делятся на теоретиков и практиков. Вы, наверное, практик…». Она посмотрела на меня другими глазами, и педагогика, наконец, была сдана.

- Институтское образование пригодилось вам впоследствии в работе?

- Помимо художественных дисциплин, было много интересного и полезного. Мне очень нравилась философия, психология, да и педагогика, в принципе, тоже. Но было довольно много предметов – например, высшая математика, которые тогда вызывали вопрос: зачем нам это надо? И нам объясняли: вы получаете высшее образование, а не узкоспециальное, поэтому должен быть соответствующий кругозор. Сейчас я с этим согласна. Художнику, в частности, необходимо знать и литературу, и историю.

- Но это гуманитарные предметы. А все-таки с высшей математикой вы дружили?

- По математике, к счастью, не было экзамена – только зачет. Как-то мы сидели в аудитории, профессор монотонно бубнил и писал мелом на доске. К концу лекции эта гигантская доска была исписана формулами сверху донизу. Он понимал, что его никто не слушает, но добросовестно читал нам свой предмет. В конце, как положено, произнес: «Есть вопросы?». И одна студентка решила сострить: «Я, говорит, только одного не понимаю: как самолет отрывается от земли и летит?». «Сейчас объясню!» – отвечает профессор, стирает все свои записи и начинает лекцию заново. Кто над кем пошутил – еще вопрос.

Был еще один предмет – «зачет-незачет». Преподаватель сразу объявил: «Я очень строгий. На зачете у вас будет два варианта: либо сдавать по билетам, либо – я очень люблю живопись». И когда мы пришли на зачет, у него на столе громоздилась стопка картин – все сдавали «живописью». Я думаю, это был такой способ простимулировать студентов к рисованию. Потому что даже намека на коррупцию в нашем институте не было – никто ничего не сдавал за деньги.

Кстати, дипломную работу я сдала на «отлично с похвалой».

- А в профессию учителя после вуза вы пришли с энтузиазмом?

- Конечно, я мечтала об Академии художеств. Но родились дети, и с мечтами пришлось расстаться. После института я пошла работать по специальности – учителем рисования в школу № 2 в Коммунаре. Мне дали класс коррекции. После этого класса мне, наверное, никакой контингент не страшен.

…Как-то ко мне подошла преподаватель истории с предложением подписать петицию учителей-предметников, которые решили отказаться от коррекционного класса и, соответственно, лишить этих детей и английского, и истории, и рисования, и других предметов. Я не подписала: зачем тогда вообще этот класс? Хотя я вела у них рисование раз в неделю и всю неделю готовилась только к этому уроку. Преподавание в других классах особой подготовки не требовало.

- И как проходили уроки в коррекционном классе?

- Я приноровилась. Хронометраж был четкий: 40 минут я рассказываю и показываю, пять минут они рисуют. Дольше пяти минут эти дети рисовать были не в состоянии. И 40 минут я должна была удерживать их внимание, заинтересовывать. Девочек в классе не было – одни мальчишки, человек тринадцать, и, если на уроке они не ругались матом – уже победа. Выгонять с урока было нельзя, родителям жаловаться бесполезно. Но при мне они все-таки сдерживались, и даже старались рисовать, как могли. Как-то у нас была тема Древнего Египта и кошки – как культовой фигуры. Сорок минут они слушали про Египет и потом за пять минут должны были нарисовать кошку – хоть египетскую, хоть какую. Ну, как умели, изобразили. Некоторые – только заднюю часть…

- Педагогические знания, полученные в институте, помогали вам в общеобразовательной школе?

- В теории много полезного, но методические рекомендации я бы предложила более приближенные к практике. Работая с детьми – и в общеобразовательной, и в художественной школе, я не сверяюсь с трудами Ушинского, честно говоря. Практическая работа сильно отличается от теоретических выкладок, и везде важен индивидуальный подход.

- Художественное призвание взяло свое – вы ушли из общеобразовательной школы?

- Да, мне хотелось более углубленно заниматься рисованием. Я перешла в Коммунаровскую школу искусств и три года ждала места в Гатчинской художественной школе. Когда я, наконец, стала здесь работать, директор «художки» сказал: «Мои расчеты оправдались».

- Марина Альбертовна, вы же не только художник и преподаватель, но еще и модельер…

- По-моему, рукоделие было в моей жизни всегда. Вязать я научилась еще до школы: в шесть лет на спицах связала себе шапочку лимонного цвета с черной отделкой. Штопать, шить, вышивать – гладью, крестиком, болгарским крестиком – я умела с детства и лет до двадцати пяти была уверена, что все девочки это умеют: что тут особенного? Но дома меня все время ругали, потому что я не хотела вязать «как положено». Вот дадут мне шерсти и велят связать кофточку: на пуговках, два кармашка. Но это было совершенно не интересно, и я придумывала что-то свое. И все время получала нагоняй – за фантазию. Поэтому хорошей шерсти мне не давали – только самой низкокачественной, «на носки», которую не жалко.

- А кто вас учил шитью?

- Никто. У нас дома была старая ручная швейная машинка. Я еще в детстве втихаря сняла ее со шкафа и освоила. Разобралась, что к чему, и стала шить. С хорошими тканями была напряженка, и когда на 17-летие мне подарили ватное одеяло, я решила: не пропадать же добру. Там такая красивая ткань была… Мама очень радовалась новому одеялу, а я потихоньку распорола его, выпотрошила, добавила еще ткани и сшила себе потрясающий костюм. Потом, конечно, все открылось, но мама уже не ругалась: вещь действительно вышла стоящая.

- Марина Альбертовна, минувшей осенью вы стали победителем областного этапа Общероссийского конкурса «Лучший преподаватель школы искусств». Выходит, педагогика – это все-таки ваше?

- Да, мне легко работать с учениками, делиться с ними секретами мастерства. И свою мечту я все-таки осуществила, став художником. А теперь помогаю другим пройти этот путь…

Беседовала Екатерина Дзюба