Взгляд на СВО ветерана Первой чеченской

Игорь Петрушенко – участник двух локальных войн: первый фронтовой опыт, первую награду и первое ранение получил в Первую чеченскую в составе ОМОНа, участвуя в штурме Грозного. Спустя, без малого, тридцать лет Петрушенко вновь отправился защищать Родину на ближних рубежах, но это оказалась совсем другая война. 

- Игорь Анатольевич, вы потомственный военный?

- Я родился в военной семье: отец служил, и маме тоже пришлось стать военной из-за постоянных передислокаций. После нескольких переездов мы оказались в Гатчинском районе, и школу я оканчивал уже в Войсковицах. После школы поработал на авиаремонтном заводе в Учхозе слесарем-сборщиком авиадвигателей и в 1993-м отправился на срочную службу по призыву. В армию пошел с готовностью: я всю жизнь прожил в гарнизонах и чувствовал себя практически старослужащим, хотя профессиональным военным становиться не собирался. Отучился в сержантской школе и попал во внутренние войска, в бригаду по охране особо важных государственных объектов, причем в Гатчинском районе. Дослужился до старшины и замкомвзвода.

- Как вы попали в Чечню?

- Вернувшись со службы, я хотел пойти в институт им. Лесгафта: там как раз открылась кафедра восточных единоборств. Из Шанхайского института физкультуры приехали преподаватели, я прошел подготовительные курсы и практически поступил, но кафедра оказалась платной. Для 1994 года цена обучения была неподъемной. И я пошел в ОМОН. Мы ездили по всей Ленинградской области на задержание особо опасных преступников и бандитских группировок. А потом случилась командировка в Чечню. Мое подразделение отправилось туда летом 1996-го... 

После ОМОНа я пошел работать в частное охранное предприятие и оказался у истоков охраны Гатчинского музея-заповедника. Это был 2003 год. 

- Ваше участие в СВО стало своего рода продолжением службы в спецподразделении  после перерыва?

- Когда в феврале 2022-го началась специальная военная операция, я сразу же решил, что мне надо обязательно в этом участвовать. Пошел в гатчинский военкомат и добровольно подписал контракт с Минобороны. Направили в Лугу, сказали: «Будешь артиллеристом». Я говорю, что к артиллерии никакого отношения никогда не имел. Стрелковое оружие, гранатомет – да. В принципе, мы были универсальные солдаты в ОМОНе – снайперскому, подрывному делу обучены. Но у нас не было артиллерии!

В Луге во время распределения каждый представлялся, называл звание, шла штатная расстановка. Когда до меня очередь дошла, я рассказал про боевой опыт в Чечне и про армейское звание старшины. Начальник штаба говорит: «Что, прям старшина? Ну, значит, будешь командиром орудия. Научишься». И правда, за две недели я всему научился. 

- Какое было орудие? 

- Д-20. Гаубица. Очень тяжелое орудие, калибр 152. Большая буксируемая пушка на двух колесах. Наша гаубица по возрасту была старше меня на год, нам пригнали ее из резервов. Были в нашем подразделении и «гиацинты» – пушки на четырех колесах. Еще во время учебы в Луге успел блеснуть своими познаниями в артиллерии. К нам как раз прилетел генерал Суровикин: он тогда был командующий сухопутными войсками, и надо было показать ему, как мы четко стреляем. Поэтому из всего гаубичного дивизиона выбрали два орудия, в том числе мое. И Суровикину мы показали вообще идеальную по меткости стрельбу.

- Вы быстро освоили артиллерийскую технику?

- Оказалось, ничего сложного. Надо только быстро считать. Когда дают цель, ты должен пересчитывать и контролировать наводчика. Из нас, вновь прибывших, был сформирован артполк. Мы все были земляки – из Лен-
области и Петербурга, и все добровольно пошли на войну, средний возраст бойцов был 40–45 лет. 

- Куда вас направили?

- Изначально – в Донецкую область. В Донецкой поработали, и переправили в Луганскую. Авиа-разведка выявляла цели – командир передавал координаты. Вообще, раньше я думал, что артиллерия – это тыловая зона, из которой ты ведешь стрельбу. Всё оказалось наоборот. Нас специально подвозили ближе к передовой, чтобы мы могли работать в тыл противника. 

- Т.е. вы стреляли через окопы, в которых находилась пехота?

- Да, они еще ругались, потому что это было очень громко. Мы там двумя орудиями хорошо поработали, так что даже командующий был весьма доволен. Очень большие показатели сделали. Фактически двумя орудиями мы заменили целое подразделение, чем страшно взбесили противника. Но они никак не могли нас найти. Определяли направление, откуда мы работаем, примерное расстояние, но мы так грамотно выбрали позицию, что они по нам стреляли и не попадали. Их снаряды либо перелетали, либо не долетали. Там была некоторая хитрость – особенности рельефа местности, и мы уже потом ходили в полный рост, даже не пригибаясь. 

- А дроны туда не прилетали? 

- Сначала нет. Мы были скрыты в лесополосе, а лес сосновый, плотный. Разведчики жужжали, но не видели нас. И когда первый раз вечером мне с соседнего орудия крикнули: «Все в укрытие, дрон летит!», я не поверил. Оказалось правда: между соснами летает маленький дрон. Он спустился ниже крон деревьев и искал нас уже между стволами. И наутро, мы только начали готовиться к плановым целям, чтобы отстреливаться, раздался первый взрыв рядом с нами на дороге. Я подумал, честно говоря, что мина взорвалась, потому что ни свиста, ни прилета не было – сразу взрыв. Но потом пошла серия взрывов – это заработали польские минометы. А их не слышно! Обычно, когда снаряд летит, слышишь визг и падаешь, а тут – тишина, снаряд взрывается, а вот этого визжания нет. Потом пошла крупная артиллерия по нам работать, и у меня появился первый «трехсотый», раненый. Мы даже до конца укрытие не успели ни выкопать, ни накрыть – просто в яму скатились. Ну, и я понимаю, что взрывы начинают приближаться: сначала 50 метров, потом 20 метров, потом взрыв уже на краю, и нас заваливает песком. Я говорю: «Следующий прилет будет прямо в яму», и даю команду уходить – короткими перебежками, по три секунды. Бежишь – раз, два, три – падаешь, серия взрывов проходит, опять бежишь – раз, два, три – падаешь.

Добегаем так до какого-то разрушенного здания – и в подвал (там деревня, окраина частного сектора). Я по рации начинаю связываться с командиром пехоты, говорю, что всё, нас нет, закидали. Он мне: «Ты что сразу же частоту не включил? Я тебе пытался крикнуть, над вами висит наблюдатель!» Беспилотник висел и четко корректировал на нас, а мы под грохотом его даже не слышали.

И вот мы уже контуженные все. Помню, прилет – звон, пыль в глазах, чернота. Ну, думаю, я уже в раю, только он какой-то черный… Двое суток накрывала нас артиллерия, разбивали в хлам. 

- Как вы оттуда выбрались?

- Огонь прекратился ночью. Раненого я отправил в эвакуацию, мы начали какие-то вещи собирать – то, что осталось там еще годное, генераторы. Посмотрели, орудия были посечены, но в принципе рабочие. Дней пять мы выжидали и потом рано-рано утром приняли решение уходить. Естественно, все на связи с командованием, они говорят: «Всё, вам там уже делать нечего, хоть один выстрел от вас будет, и опять весь квадрат накроют». В общем, мы уехали с того места, на другую точку встали и уже всем нашим дивизионом гаубичным в разных частях работали. Там и Новый год встретили.

- Как вы вообще там существовали? Где жили, в землянках?

- Землянки мы выкапывать не успевали. Ночевали в спальных мешках, иногда ящики разламывали и подстилали. Холодно не было, в Новый год, помню, было пять градусов тепла. 

А где-то в конце февраля нас оттуда переправили обратно в Донецкую область, и там мы постоянно меняли место дислокации: вычисляли нас быстро. Это станции американские работали. А в конце апреля нас перекинули под Бахмут. «Вагнера» штурмовали, а мы помогали артиллерией. 

- Как получилось, что вас комиссовали?

- Из-за контузии я стал терять сознание буквально от каждого хлопка орудия. Выстрел – я падаю, потом прихожу в себя – до следующего выстрела. Эвакуироваться было проблематично, но в итоге меня всё-таки вывезли на санитарный пункт для раненых и уже потом в госпиталь. Там я где-то месяц лежал на неврологии, потом военная врачебная комиссия присвоила мне категорию Д – к воинской службе не годен. Уходил с категорией годности А…

- Теперь вы ветеран боевых действий? 

- Ну, ветераном боевых действий я стал еще в 1996 году. 

- СВО сильно отличается от Чеченской войны?

- Вообще не сравнить. Это совершенно новый вид войны, и мы этому всему обучались прямо на месте. 

Уже на месте я понял: надо окапываться, но подальше от орудия. Уходить с линии огня в сторону. Лучше побегать туда-сюда. В принципе так и было. Они по орудию всё время накладывали минами, а мы сидели сбоку и в глубине. Примерную траекторию снаряда я понимал и находил овраг. И мало того, что овраг, мы еще подкапывались под берег – так, что даже летящий по траектории снаряд не попадал в нас никак. Лопатой столько там пришлось орудовать, что я ненавижу теперь любые землекопные работы. Если получу участок (сертификат мне дали на 15 соток), газон сделаю, и никаких грядок.

- Вы не сменили профессию после возвращения?

- Я долго искал работу и в итоге вернулся к прежней деятельности: руковожу службой безопасности крупного промышленного предприятия под Гатчиной 

- Игорь Анатольевич, вернувшись, вы возглавили Гатчинское отделение Ассоциации ветеранов СВО. Какую задачу ставит перед собой эта организация?

- В Ленинградском отделении фонда «Защитники Отечества» я узнал о существовании общероссийской Ассоциации ветеранов СВО с филиалами в каждом субъекте РФ и с координационным советом в Москве, куда входят такие масштабные личности, как наш земляк – Герой России Вячеслав Сивко. Ленинградскую региональную организацию возглавляет Алексей Ярославцев, а я являюсь представителем Ассоциации по Гатчинскому округу. Сейчас в нашем отделении 23 человека.

Главная задача – помогать участникам СВО вернуться в мирную жизнь. Потому что после фронта посттравматический синдром практически неизбежен, и человеку проще социализироваться рядом с теми, кому он доверяет, кто прошел этот период. 

Свой первый ПТСР я испытал после Чечни, когда вернулся к себе домой в Учхоз. Я отодвинул на кухне стол от окна, занавесил все окна в квартире и чуть ли не фанерой хотел заколотить, чтобы стекла не разлетались от взрывов. И неделю из дома не выходил. Потому что у меня не было оружия, а как без оружия на улицу выйти? В плен сдаваться сразу же? Вот то-то и оно. Сейчас, конечно, было легче, я же вроде бы адаптирован, и всё равно пришлось усилием воли возвращаться в реальность. Первое время чувствовал себя здесь на улицах, в кафе, магазинах сторонним наблюдателем, как будто телевизор смотрю… 

Скоро начнут массово возвращаться бойцы, чья жизнь после СВО разломилась надвое, мировоззрение исказилось. Как им помочь преодолеть этот синдром? Для того и создана наша ассоциация: переживать легче в кругу своих.

Беседовала Екатерина Дзюба