Нина Мельникова: воспоминания о блокадном детстве

Блокада Ленинграда стала тяжким испытанием не только для взрослых, но и для детей. Когда замкнулось блокадное кольцо, в Ленинграде оставалось, помимо взрослого населения, 400 тысяч детей – от младенцев до школьников и подростков. У детей блокады было свое особенное детство, неотделимое от войны, опаленное ею на всю оставшуюся жизнь. Жительница Гатчины Нина Григорьевна Мельникова родилась в Ленинграде 3 июля 1936 года. На момент начала войны ей было всего пять лет...

Рубрики:  75 лет Победы

О пережитом Нина Григорьевна рассказывает в мельчайших подробностях, иллюстрируя свое скорбное повествование фотографиями, газетными вырезками, хрестоматийными стихотворениями о блокаде. Кажется, она помнит каждый день, каждый час, каждую минуту своего блокадного детства.

 

Родом из детства, родом из войны...

- Мы жили с мамой, папой и тетей в Ленинграде, на Верейской улице, совсем рядом с Обводным каналом. Воспоминания о довоенном детстве у меня связаны с играми во дворе и пением. До пяти лет у меня было хорошее детство, счастливое. Мама и папа меня обожали. Как весело мы до войны жили! Мы, дети, гуляли во дворе. Двор был весь заставлен дровами — у всех были печки. Мы за дровами играли в «чижика», в прятки. Там можно было так запрятаться, что и не найдешь!

Я очень любила петь. Когда меня закрывали дома одну, я садилась на подоконник и на всю улицу распевала «Катюшу». И вся улица слушала, как я хорошо пою «Катюшу!»

И вот началась война... Самое страшное произошло 8 сентября 1941 года, когда вокруг Ленинграда сомкнулось кольцо блокады. Этот день я запомнила на всю жизнь, потому что именно тогда сгорели знаменитые Бадаевские склады с продуктами. Они располагались на другом берегу Обводного канала, прямо напротив нас. Мы все высыпали на берег и все пять часов, пока горели склады, смотрели на все это. Взрослые плакали, а мы, дети, ничего не могли понять. Громадный пожар, поднявшийся до самого неба, видел весь Ленинград...

Именно с этого дня началась моя война. Ежедневно, днем и ночью над городом летали самолеты, сыпались бомбы, велись тяжелые артиллерийские обстрелы. На улицах установили громкоговорители. Мы бегали в бомбоубежище на другой стороне улицы.

 

«Дайте мне много-много хлеба!»

- Игры у нас уже были другие. Дров уже не было, двор был пустой. Улицы перегородили баррикады, и мы, дети, лазали по ним после обстрелов, собирая разноцветные осколки немецких снарядов. Мы их забирали домой и играли с ними, как с конфетами и фантиками от конфет. Мы же голодные были, есть было нечего. Мы воображали, будто едим настоящие конфеты...

Взрослые все работали, и я обычно сидела дома одна. На улицу не выпускали. Я играла в магазин: нарезала газеты на «карточки» и подавала их «продавцу» сквозь «окошко» (спинку стула) со словами: «Дайте мне много-много хлеба!»

Есть хотелось всегда. Нам выдавали на день кусочек хлеба, который приходилось делить на три раза — на завтрак, обед и ужин. Мама выдавала один из кусочков, а остальное прятала. Взрослые ходили к сгоревшим Бадаевским складам, собирали там землю, пропитанную сахаром, растворяли ее в воде, отстаивали и поили сладкой «бадаевской» водичкой детей.

Очень скоро в доме отключили свет, тепло, водопровод, канализацию. Стало темно и холодно. Ночью закрывали окна черными шторами для светомаскировки. Свечей уже не было — к тому времени их съели. Для освещения использовали коптилку — крохотный фитилек в баночке с какой-то горючей жидкостью. В углу комнаты была большая красивая печка, но топить ее было уже нечем, дров не было. Всем в жилконторе выдали печки-«буржуйки». Топили «буржуйку», чем попало, выставляя трубу в форточку. Все тепло вылетало наружу. В комнате все равно было холодно, только рядом с печкой было чуть теплее. Она остывала быстро. Готовить на ней все равно было нечего, можно было только чайник с водой подогреть.

Первая блокадная зима была лютая. За водой мама куда-то ходила с саночками или топила снег. Транспорт весь встал, вмерзнув в лед. Мама с папой ходили на работу пешком и очень уставали. Я сидела дома с тетей, болела и мерзла под одеялом.

 

Секунды блокадного времени

- В нашей комнате висела черная тарелка - радио. Оно не выключалось ни днем, ни ночью. Радио очень поддерживало ленинградцев. Работающее радио означало, что город жив, что есть надежда. Когда не было трансляций, из тарелки постоянно раздавались мерные звуки метронома. Если ритм метронома убыстрялся, это означало приближение воздушной тревоги. На всю жизнь мне запомнился этот стук...

Как только по радио раздавался сигнал тревоги, мы бежали в соседний дом, в бомбоубежище. Если не успевали добежать до начала обстрела, укрывались в подворотне дома. Там стояли девушки из противопожарной обороны, которые уже не выпускали на улицу никого.

Мы, дети, принимали в войне самое деятельное участие. Мы быстро научились различать по звуку, вражеские или наши самолеты летают над городом. Распознавали снаряды и бомбы, которые летели на нас от немцев.

Зажигательных бомб («зажигалок») мы не боялись. Мальчишки или девушки из команды ПВО тушили их на крыше песком или водой, иногда сбрасывая вниз на землю. «Зажигалки» вертелись и горели как яркие бенгальские огни, мы сами их засыпали песком, набирая его своими совочками. Огромные фугасные бомбы были гораздо страшнее: они падали вниз с оглушительным свистом, при попадании обрушивая сразу весь дом.

На всю жизнь я запомнила скрещивающиеся в небе лучи прожекторов, все эти бомбежки, обстрелы, разрушенные дома и пожары...

 

В детском доме

- Самую страшную беду в город принес голод. Люди начали умирать от голода и холода в замерзающих квартирах...

Папа умер в декабре 1941 года. Я очень хорошо это помню, хотя ничего тогда не поняла. Папа в этот день не пошел на работу. Утром я встала сама, как всегда. Есть нечего, делать нечего, папа спит... Начала одеваться. Доставая одежду с веревки, я упала с табуретки. Раздался грохот, и я испугалась, что сейчас разбужу папу. Но он почему-то не проснулся. Потом пришли мама и тетя, заголосили... Я не понимала, почему они плачут. Мне было всего пять лет, и я не могла понять, что папа умер, да еще и у меня на глазах. Папу куда-то унесли, а я все говорила всем, чтобы не плакали, что он скоро проснется...

В мае 1942 года умерла мама. Опять все плакали, и я снова ничего не поняла. Кроме одного, что ни мамы, ни папы у меня больше нет, и я осталась совсем одна... И папу и маму похоронили где-то на Волковском кладбище. Так, в шесть лет я осталась круглой сиротой, совсем больная и голодная.

Тетя отдала меня в детский дом — я уже умирала, а там хоть как-то кормили. Я помню, меня привели в большую, светлую комнату. Посреди комнаты лежал большой ковер, а вокруг него сидели дети. На ковре было очень много игрушек, и дети с ними играли. Дети были все очень тихие, никто не задирался, все молча играли в свои игрушки, каждый сам с собой. Я села и тоже стала играть...

Игрушки в блокадном Ленинграде спасали детям жизнь — и маленьким, и тем, кто постарше. Когда дети играли, они забывали о войне. Дети даже брали игрушки с собой на работу, чтобы те не погибли во время бомбежки. У одного мальчика над станком висела клетка с чижиком. Как только начиналась бомбежка, он хватал клетку, быстро относил ее в бомбоубежище, а сам бежал на крышу — тушить пожары...

В детском доме я пробыла совсем недолго: мне было так плохо, что буквально на следующий день я попала в больницу. Очнулась я уже в больнице — одна, в темноте, не понимая, где я. Было темно, страшно, над дверью тускло горела синяя лампочка. Я начала плакать. Пришла нянечка, стала меня утешать, говорила, что я здесь не одна, что я болею, что обо мне знают и не оставят меня, что в этой комнате еще много кроватей, и на них тоже лежат дети.

С тех пор я боюсь темноты...

 

В эвакуации

- После больницы меня взяла к себе тетя. Потом отправили уже с другим детским домом в эвакуацию.

Из Ленинграда нас вывезли осенью 1942 года по «Дороге жизни». Сначала везли на машине, потом на барже по Ладоге. Над головами носились немецкие самолеты, но мы к ним уже привыкли и не обращали внимания: разбомбят, так разбомбят... Я о самолетах не думала, я боялась одного - потерять галоши и свой чемоданчик с вещами.

Потом нас долго везли на поезде, и немцы обстреливали и бомбили вагоны. Во время бомбежек поезд останавливался, мы выбегали и прятались в лесу. Во время обстрелов заползали под полки. Так мы доехали до Новосибирска, а потом нас отвезли в Алтайский край, в село Баево.

Здесь войны уже не было. Мы жили в длинном деревянном доме. Кормили нас супом и кашей из тыквы и кукурузы, но есть все равно хотелось всегда. Я научилась плавать в реке Кулунде и ловко ныряла на дно за ракушками. Найти такую ракушку для нас было большой радостью и гордостью. Еще одной радостью было пение: сколько мы знали и умели петь хором русских народных песен!

В детском доме я прожила три года. Там пошла в первый класс, хотя меня сначала не хотели брать — такая я была маленькая. У нас не было ни книг, ни тетрадей, ни ручек. Писали мы на газетах карандашом, к которому ниткой было примотано перышко. Книга была на весь класс одна.

Из военного детдомовского детства я на всю жизнь сохранила любовь к чтению, пению и плаванию...

 

Домой!

- После окончания войны, в августе 1945 года нас привезли в Ленинград, где меня взяли на воспитание тетя и дядя. До меня уже тогда дошло, что я круглая сирота. Но сразу нас родственникам не отдали — мы были очень слабыми от голода, и нас нельзя было перекармливать. Всем составом нас отправили в детскую больницу, где потихоньку начали кормить.

Как только мы пришли в больницу, думали, вот, сейчас наконец наедимся. Не тут-то было! Перед нами поставили тарелочку с булкой. Впервые за долгое время я увидела белую булку. Мы эти булки сразу расхватали и думали, что еще положат, но — нет! Нас потихоньку начали приучать к нормальной еде, и только когда мы наконец перестали постоянно хотеть есть, отдали нас родственникам.

 

*  *  *

 

- Мы все — родом из детства, и детские впечатления — самые сильные. А у меня вместе были и детство, и война, - говорит Нина Григорьевна с горькой улыбкой. - От жизни в блокадном Ленинграде у меня долго еще оставался постоянный страх, страх, который не отпускал даже во сне...

Повзрослев, Нина Григорьевна Мельникова закончила педагогическое училище, долгие годы преподавала географию в школе. Выйдя на пенсию, продолжала общаться со школьниками, делясь с ними рассказами и воспоминаниями о Великой Отечественной войне, блокаде Ленинграда, о Великой Победе. И ребята слушали ее, затаив дыхание, с нетерпением ожидая новых встреч — так глубоко западали в их душу картины ожившего прошлого.

Память, живая и острая, как нож, до сих пор не дает спать по ночам детям войны. Она требует высказывания, отчаянно нуждается в слушателях — чтобы ничто, ни единое мгновение той страшной войны не было предано забвению, затеряно в истории, искажено или оболгано. Чтобы ужасы военного времени никогда больше не повторились...