Раненая память

Мой прадед, Анатолий Сергеевич Михайлов, не любил говорить о войне, но в год 70-летия Великой Победы он рассказал мне о том, что ранило его память. Вот его рассказ:

— В сорок первом году мне было семнадцать. Мы жили под Лугой большой дружной семьей. Я мечтал, как мой старший брат Костя, пойти учиться в лётное училище, но этому не суждено было случиться – началась война. С первых дней Костя в составе лётного батальона был отправлен на фронт, а через месяц мы получили похоронку, что он героически погиб, защищая Псков. Нас, детей, у отца было пятеро, поэтому он имел бронь. Но после гибели Кости, переполненный ненавистью к врагу, отец добровольцем записался на фронт. Уходя, батя просил меня: «Береги мать и мальцов, Толик». Так мы и остались: мать, я, семилетний Валька, двухлетние Мишка с Ленькой да мой верный пес Шаляпин.

Уже к августу немцы дошли до деревни. Наш дом стал немецким штабом, а мы с матерью и братьями жили в сарае. Немцы сметали всё на своем пути: жгли, грабили, убивали. У них не было ни жалости, ни сострадания, казалось, что они вовсе не люди. Многие деревенские, спасаясь от ужаса войны, бросились в лес. «Ироды! Звери! Нет в вас ничего святого!», – шептала мать, глядя на фашистов через щель в стене сарая.

И все-таки человечность просыпалась в глазах и улыбках немцев, когда во дворе появлялся Шаляпин. «Гуд собака! Русиш цирк!» – хохотали солдаты, хлопая моей собаке, «поющей» грозным собачьим басом под звуки губной гармошки. «Наверно, фашисты твоего Шаляпина за своего приняли! Немецкая овчарка как-никак!», – говорил брат отца дядя Вася, которого из-за хромоты не взяли на фронт. Немцы бросали псу хлеб, пытаясь погладить, но Шаляпин трофей брал, а в руки не давался. Теперь не я делился куском со своим другом, а он таскал к двери сарая хлебные корки.

Десять лет назад его щенком привез из Ленинграда Костя. Тогда вся деревня пришла посмотреть на породистого пса. Отец достал гармонь и начал играть. И вдруг щенок оживился и начал поскуливать под музыку. «Да ты глянь, Тимофей, собакато ваша, прямо как Шаляпин!», – смеялись мужики. С тех пор я с Шаляпиным не расставался. Мне завидовали все мальчишки: такой умной и преданной собаки не было ни у кого.

Немцы даже разрешили мне брать Шаляпина с собой на уборку картошки. Пока мы собирали урожай, пёс носился по полю или развлекал немцев, но каждый день он ухитрялся спрятать в кустах несколько клубней картошки, которые мы забирали ночью.

Спустя неделю я увидел, как Мишка и Валька жадно едят хлеб.

— Откуда хлеб, мама?

— Да Васька принёс.

— А он где взял? Все лебедой давятся!

— Полицай он теперь! Немцы его к себе взяли. Куда ему, хромому-то? На фронт не возьмут, а тут хоть семья его, да и мы сыты будем!

Хлеб не ели только мы с матерью, не лез в горло, потому что знали, как он заработан. Нюра, жена дяди Васи, приходила к нам и плакалась матери: «Не вынесу я этого! Все бабы мужей на фронт проводили, а я жена предателя!». Через месяц Нюра зарезала серпом мужа, не смогла стерпеть позора. А утром немцы расстреляли её в собственном доме.

Помню, однажды в деревню пригнали пленных. Окровавленные, измождённые, они еле передвигались. И вдруг мой братишка Валька сорвался с места и, вытаскивая из кармана кусок хлеба, побежал к ним. Он бросил его в толпу пленных, и в ту же минуту немецкий солдат ухватил его за плечо и, свалив на землю, начал пинать сапогами, чтото выкрикивая. Всё лицо Вальки было разбито, он хрипел и харкал кровью. Я бросился к солдату: «Не надо! Не убивайте!» – но был сбит с ног мощным ударом приклада по голове.

Очнувшись в сарае, я увидел там ещё человек двадцать. У моих ног сидел Шаляпин. Нас вытолкали на улицу и куда-то повели. «Всё, расстрел», – подумал я. Пёс кинулся ко мне, но немецкий офицер выстрелил в воздух, чтобы спугнуть собаку. «Иди домой, Шаляпин», – глотая слёзы, еле прошептал я. Пёс послушно ушёл. Оказалось, что нас ведут в Гатчину. В то время там было два концлагеря. Наша колонна направлялась в лагерь «Дулаг-154», где по прибытии всех должны были разделить на рабочих и смертников. Мы шли по обочине дороги вдоль косогора, внизу которого была река. Через три часа колонну остановили для отдыха. В вечерней тишине я еле уловил знакомое «пение». Это Шаляпин! Его собачий протяжный бас! Всё произошло мгновенно. Шаляпин выскочил из камышей и кинулся на полицая. В эту минуту я кубарем сиганул вниз с обрыва, сзади послышались автоматные очереди. Вскочив на ноги я бежал к реке, закрывая голову руками. Немцы долго кричали, но я уже был на другой стороне. Очнулся – трясина. Всё тело ломило, руки и ноги были в синяках и ссадинах. Казалось, сил больше нет… Не помню, как тогда выжил.

Мой прадед выстоял, чтобы отомстить фашистам за сломанные крылья и несбывшиеся мечты Кости; за то, что до старости из Валькиного горла торчала трахеостома; за то, что кусок хлеба для семьи сделал предателем дядю Васю; за последнюю песню немецкой овчарки с русским сердцем; за каждый выстрел в русское небо; за израненную, но несломленную Родину…