Война, оккупация, расстрел: вспоминают очевидцы

Вспоминает житель Прибытково Владимир Васильевич Лебедев:

…Когда началась война, мне было пять. лет. Я оказался вместе с родителями на оккупированной территории – мы жили там же, где и сейчас: в Прибытково на Речной улице. …Помню, как 6-го августа мы копали окоп. Вдруг едут на мотоциклах немцы и говорят: «Nein-nein» – не надо копать, здесь будет Германия…

На тот момент мы были оккупированы, но постоянно немцев у нас в поселке не было, они приезжали на переформирование летом. Зимой они у нас не жили. А летом поселились у нас в доме на втором этаже. Поселились – не спрашивали. Мы – отец, мама и трое детей – остались на первом этаже. Отцу было 52 года, а на фронт брали до 50-ти. Эвакуироваться мы не успели.

Примерно через месяц после начала оккупации, в сентябре, в проходе, ведущем вниз, к речке, убили немецкого часового. Вот здесь он и похоронен, у дома напротив. До сих пор там лежит. У немцев была традиция: жердями березовыми огораживать могилу и крест березовый ставить – когда немцы ушли, мы всё это снесли. Из-за убийства часового все и случилось. Но у нас стояли армейские части – не эсэсовские. Эсэсовцы стояли в Сиверской – вот там лютовали. Зондер-команды там были по работе с населением – три тысячи человек расстреляли. Одну деревню на берегу Оредежа – Заречье (в сторону Волосово), как Хатынь, сожгли.

А у нас фашисты согнали 160 человек – мужчин из Прибытково, Покровки, Мельницы и Воскресенского – для расстрела. Те немцы, которые в нашем доме жили, спрятали нашего отца в кладовке и одеялом накрыли. Когда пришел офицер – собирать мужчин для расстрела, они сказали, что никого нет – ребятишки одни (так наш отец не попал на расстрел, но потом все равно всех согнали в концлагерь под Лугой – на лесоповал).

160 человек они тогда построили на Речной улице и расстреляли каждого десятого. Из разговоров родителей я запомнил только одну фамилию – Финогенов или Афиногенов. Запомнилось, потому что многие говорили, что его поставили вместо дяди Васи. Дяди Васина жена – тетя Шура уговорила как-то немцев, что это, мол, не он убил часового. И для расстрела поставили рядом стоящего – вот этого Финогенова.

Расстрельные сами выкопали ров для своей могилы, и после расстрела оставшиеся в живых их похоронили. Как только немцы к зиме ушли, всех захороненных в том расстрельном рву выкопали: 15 человек перезахоронили, а один остался там лежать – никто не пришёл за ним.

Я помню, мама рассказывала, что с ней беседовал немец, который жил в нашем доме: зачем немцы с русскими воюют? Гитлер – Сталин – пусть между собой, а народы зачем? В целом отношение к нам было нейтральное, детей не обижали.

…Самолёты летали тучами прямо над нами – бомбить Ленинград. Женщины выходили, плакали. Вспоминаю еще такой случай. Стоял очень хороший день, на небе – ни облачка. Вдруг над нашим посёлком в небе появляется «кукурузник» и начинает кружить на довольно низкой высоте. В это время у нас стояла немецкая часть. Они открыли по самолёту зенитный огонь. Снаряды белыми хлопками рвались вокруг самолёта, один попал в самое окончание крыла. Но самолёт всё продолжал кружиться над посёлком, он, по-видимому, выполнял задание.

Наш посёлок превратился в своего рода театр. Мы, русские, переживали за нашего лётчика – ну почему он не улетает?! А немцы радовались по-своему, ожидая, когда самолёт собьют. Однако, выполнив задание, самолёт улетел. Немцы были очень разочарованы, что-то по-своему галдели. А одна наша женщина показала им кукиш – правда, потихоньку. И мы все были очень довольны.

Гатчину освободили 26-го, а Сиверскую – 30-го января 1944-го года. Перед этим немцы всех наших жителей сгоняли в Покровку, вероятно, для уничтожения, всех уплотняли, мы там жили недели две, а здесь, в этой части Прибытково, шел бой. Но наступление наших войск было стремительным, и немцам уничтожить нас не удалось.

28-го января нас освободили. Одна немецкая часть была окружена и уничтожена на поле между Мельницей и Кобрино. Было убито много лошадей – немецких тяжеловозов. Это было очень кстати, так как мы уже голодали. Кто на санках, кто с мешками – всё мясо разобрали. Досталось и нам, мама привезла на санках целую ногу немецкого тяжеловоза. Мы живы, да ещё и с мясом!

После ухода немцев разобрали всё, что можно. У них было много хорошего. Лошадиная упряжь очень ценилась, из неё делали кожаные ремни. А немецкими котелками мы пользовались очень долго – они были удобными, лёгкими, с ними хорошо было ходить за ягодами в лес.

А когда пришла весна 1944-го, снег стал сходить, обнаружилось столько всего – и снарядов, и взрывчатки, и патронов. Было много несчастных случаев, особенно среди пацанов, ведь все специалисты по этой части. Мальчику из нашей школы оторвало руку.

…Но всё проходит. Будем надеяться, что всё плохое больше никогда не повторится.

Из воспоминаний Евгения Георгиевича Андреева и его супруги Евгении Борисовны.

Евгений Георгиевич:

…В начале войны мне было 13 лет. Я жил в Прибытково на Пушкинской улице. Оккупация началась так. Сначала говорили, что немцы очень далеко, затем через нас стали летать снаряды. Наши ещё были здесь. Мы с матерью и младшим братом убежали в Вырицу – пешком. Железная дорога уже была разбомблена. В Вырице мы пожили в лесу – тепло было в августе-сентябре, мы ямки вырыли и втроем жили. И другие так же жили, и беженцы из Гатчины.

Потом мы вернулись обратно, а немцы уже были здесь. В наш дом они приходили на постой. Ели они тоже плохо, бутерброды свои на маленькие кусочки разрезали.

В поселке были старосты – Зубков и Красовский, поляки, доносчики. Когда к Зубкову пришли партизаны, он послал дочку сообщить немцам, и партизан схватили и повесили в Кобрино.

По Пушкинской стояли эстонцы, охраняли автомобильный мост, злее немцев были. Эстонцы даже полицейского-старосту расстреляли, он что-то украл, и они его здесь в лесу расстреляли и тут же закопали. Испанцы стояли в Кобрино, есть тут теперь их потомки. Испанцы были богатые и добродушные, им присылали посылки, и они приходили, угощали. А после немцев, где они стояли, и корки не найдёшь.

…В сентябре 1941 милиционер, который жил до войны на Каменской, застрелил немца и убежал. Тогда немцы собрали всех окрестных мужчин, привели к железнодорожному валу и расстреляли каждого десятого. Мы на железной дороге работали, знали, что там, где три сосны вдоль насыпи, был расстрел.

…Нашу семью немцы вывезли в Латвию, мать и младший брат там остались, а меня потом как подростка в 1943-м забрали на работу в Германию. Я был малолетний узник, работал там на заводе, на токарном станке – детали делали для патронов. Я запиливал заусенцы, нас одиннадцать было ребятишек, все стояли у верстаков и запиливали. Были и девочки, две – из Прибытково. Кормили плохо – брюква, капуста, картошка, кофе черный. Барак и нары. Я попал в американскую зону, устроенную на большом пивоваренном заводе – там и поляки были, и французы, но к русским относились хуже всего, мы отдельно жили, в приделке такой.

…Когда я вернулся из Германии, отношение было ужасное: ничего не дали – ни карточек, ни одежды. Пока я был в Германии, мою мать в Латвии убили. Её застрелили через дверь за то, что она возразила латышам. Они говорили: «Уходите, русские идут, всех убьют, и детей», – а она сказала: «Нет, русские не такие». Брата тоже хотели застрелить вместе с ней, но он успел убежать.

Вспоминает Евгения Борисовна Андреева (в девичестве Григорьева):

…Отец у нас добровольцем погиб. Мне пять лет было, и я помню, как пришли немцы. Мы стояли у старого магазина, а двое немцев ехали на мотоциклах. Так мы впервые увидели немцев.

Помню, в магазине работала еврейка Лора Пельцер. Ее с дочкой немцы посадили на телегу и увезли, а она кричала: «Прощайте, граждане!» Ещё помню, мы стояли у калитки, а мимо вдоль забора вели большую группу наших военнопленных. По бокам шли с собаками немцы, а в центре – пленные: кто босиком, у кого болтались завязки. У меня эта картина осталась в памяти. Возможно, их гнали в сторону Каменской (там, предположительно в бывшем пионерлагере, был некоторое время концлагерь).

В нашем доме наверху расположился штаб, а мы были внизу. Есть было нечего, и тётка наша перевезла нас, детей, в Псковскую область. Так мы оказались в Порхове. Немцы приходили днём, а партизаны – ночью. Моя маленькая сестра партизан ночью не боялась, пела им песни, а немцев боялась. В Порхове в марте мы встретили Красную армию. Я помню: взрывы, стрельба, потом – тишина к утру. И наши в белых маскхалатах.

…К нам в 1993-м году в этот дом в Покровке приезжал немец, который здесь квартировал. Мамы уже не было, а он расспрашивал, мол, такая рыженькая жила, наверх поднимался и всё фотографировал. Говорил, что долго искал эту Покровку, и даже под Лугой был – в другой Покровке….

Из воспоминаний Ларисы Петровны Михайловой:

Я родилась в 1939 году и всю жизнь живу в деревне Мельница на Железнодорожной улице. Нас было трое детей. В войну мы были в оккупации, не успели эвакуироваться. Мама говорила: «Я бы вас всех в городе растеряла, и мы бы подохли с голода».

Утром просыпаемся и слышим немецкую речь. Пришли фашисты, весь скот отобрали, перерезали. Наделали себе нар и спали на нарах. Я помню только один страх. В лесу стояла полевая кухня, мама давала мне котелочек, и я ходила, протягивала, немец наливал мне похлёбки. Детей не обижали. Немцы жили прямо с нами. 

Моя мамочка присутствовала на расстреле наших мужчин. Расстреляли 16 человек – жителей окрестных мест. Какого-то немецкого офицера убили, и собрали немцы, кто остался, мирных – 16 человек – и расстреляли. Расстреляли на прибытковской стороне на берегу реки у железной дороги. Там домов тогда не было – одни кусты. Их самих заставили выкопать ров и вдоль него выстроили. И мама моя должна была стоять на расстреле и смотреть, потому что собирали тех, кто не успел уехать – чтобы не повадно было.

Гитлер дал приказ дойти до Ленинграда и снести город с лица земли. И они пёрли. Наши, только когда Жукова поставили командующим, их остановили. Они уже до Пулково дошли, в Пулково остановили их. А до Пулково всё было под немцами.

Здесь «катюши» стояли многоствольные, бомбёжка была, и мы бежали прятаться в окопы, которые оставшиеся в живых мужики выкопали на берегу реки. Мессершмитты летали с таким гулом – мы бежим, а они над нами так низко… Бомбы здесь не сбрасывали, пролетали на Ленинград.

Столько бед нам фашисты натворили! ДОТ на дороге вот стоит, наши отстаивали, как могли. До войны в районе, где сейчас Морская улица, был богатый пионерский лагерь от Кировского завода. Немцы его сожгли и разбомбили. После войны Сталин дал приказ: военнослужащих наделить 75-ю сотками земли, и выделили морякам по 75 соток участки, а куда им столько? И они по кускам свои участки распродали. Вот почему и называется Морская улица – морские офицеры жили…

Материалы собраны М.Б. Данилушкиной