Андрей Помарнацкий. Гатчина. Война

Семья

Родители Андрея Валентиновича Помарнацкого (1903-1981) принадлежали к дворянам, были богаты и знамениты. Отец, Валентин Фаддеевич Пац-Помарнацкий, подполковник, герой Первой мировой войны, погиб в бою в 1915 году. Мама, Анна Михайловна Пац-Помарнацкая (урожденная Кази), бывшая фрейлина вдовствующей императрицы, родилась в Петербурге, жила в Гатчине, умерла в блокадном Ленинграде.

С 7 лет Андрей Пац-Помарнацкий (при поступлении в вуз ему пришлось «укоротить» фамилию) жил в Гатчине, с отличием окончил реальное училище.

- В 1910 году мы переехали из Петербурга в Гатчину, - вспоминает Помарнацкий. - Мама выбрала Гатчину среди других петербургских пригородов, так как в этом зеленом и чистеньком дворцовом городке было реальное училище, считавшееся лучшим во всем Петербургском учебном округе.

До Великой Отечественной войны Андрей Валентинович работал научным сотрудником в Гатчинском дворце-музее, после войны - в Государственном Эрмитаже. Кроме ряда знаменитых трудов по искусствоведению оставил интереснейшие воспоминания о годах, проведенных в Гатчине. Особого внимания заслуживает его фронтовой дневник с подробностями и бесценными свидетельствами о боях на подступах к Гатчине.

К началу войны Андрей Помарнацкий уже был дважды женат, имел двоих детей – Михаила, 1932 года рождения (в браке с Елизаветой Фаас) и Наталью, 1940 года рождения (в браке с Марией Нарышкиной, урождённой Прокудиной-Горской, племянницей знаменитого фотографа). Поддерживал тесную связь с мамой, братьями и другими родственниками.

Блокада

«Когда началась война, двое из нас были мобилизованы в армию, - пишет в семейных хрониках Андрей Помарнацкий. - Старший мой брат попал в авиацию, я в пехоту. Наш 263-й Отдельный артиллерийско-пулеметный батальон, наскоро сколоченный после начала войны, должен был оборонять Гатчинский укрепрайон. Второго из моих старших братьев уже не было в живых – он погиб в тридцать седьмом в Одессе, замученный пытками на допросах. Младший брат по состоянию здоровья был освобожден от мобилизации и остался дома.

О том, что было с мамой и няней в эти и последующие дни, я узнал уже после войны. 21 августа (1941) они неожиданно услыхали грохот взрывов. Это немецкая артиллерия всех калибров открыла огонь по городу. Когда в доме (быв. ул. Николаевская, теперь ул. Урицкого, дом утрачен) полетели стекла, мама и няня заспешили укрыться в щель, вырытую в саду под яблонями. Но не успела мама дойти до щели, как во дворе разорвался снаряд, и большой ком земли ударил ее в спину. Она упала. Няня втащила ее в щель. К счастью, это был только ушиб. Через час обстрел окончился, но потрясение было слишком велико. Тысячи гатчинцев бросились на дорогу в Царское Село, еще оставшуюся в наших руках. Среди них были мама и няня, и Люля (младший брат Андрея - Алексей Помарнацкий), прибежавший к ним с работы, когда кончился обстрел. Их подобрала на шоссе грузовая машина, и к вечеру они добрались в Ленинград до Зверинской, где жили мамины двоюродные сестры.

…В сентябре начались бомбежки, квартира была на пятом этаже, лифт не работал, и спускаться в бомбоубежище по несколько раз в сутки было трудно. Тетки перебрались в другую комнату… Мама и няня остались.

…Мама боялась, что брат или я, если появимся в Ленинграде, не найдем ее по новому адресу. Они жили в маленькой комнате для прислуги, рядом с кухней. Окно комнаты выходило в узкий задний двор, и поэтому стекла в ней уцелели.

В декабре арестовали Люлю. После эвакуации в Ленинграде он работал бухгалтером на хлебозаводе и иногда приносил домой горсть потемневшей муки, которой посыпали испод печей. Так делали все, но на него донесли, и его взяли прямо на работе. Мама носила в «Кресты» передачи, сухари и белье, ходила к следователю, и тот все успокаивал маму, что Люлю скоро выпустят. Но однажды передачу от нее не приняли. У Люли была падучая, иногда ее припадки сопровождались приступами безумия, тогда мама и няня не отходили от его постели, и он обычно скоро приходил в себя… Возможно, что он умер в тюрьме во время припадка.

После смерти Люли мама не захотела больше жить. Шестого января 1942 года она скончалась. Когда одна из двоюродных сестер пришла на Зверинскую, мама лежала на кровати мертвая. Няня была еще жива. В комнате был мороз, и няня сидела в шубе рядом с маминым изголовьем. На столе лежало несколько сухарей и кусков сахара, но няня их не замечала. Она узнала тетку и сказала ей: «Тише, Оксана Сергеевна, не разбудите барыньку. Она спит». Няня прожила еще месяц, но уже ничего не осознавала. Я не знаю, кто о ней заботился и приносил ей хлеб. В начале февраля она скончалась».

В книге Андрея Помарнацкого «Биографическая проза. Семейные хроники. Эссе», куда вошли воспоминания Помарнацкого, отрывок из которых приведен выше, составитель и автор предисловия Михаил Глинка пишет:

«Проза Андрея Валентиновича о войне помещена в этой книге. Не поверить нельзя. Такого не придумаешь. Эти письменные рассказы – по страничке, по две, много, если три. Его устные рассказы о войне обычно состояли из нескольких фраз. Вот один из них. В 40-градусный мороз (Волховский фронт) и у наших, и у немцев замерзло все – и техника, и личное оружие. Сойдясь из окопов двумя цепочками (немцы по дороге, а наши по тропке сбоку), и те, и другие двинулись, кто мог, в сторону городка, к жилью. Но очень скоро мороз стал слабеть. Однако прежде, чем начать стрелять, обе цепочки разошлись на такое расстояние, чтобы друг друга почти не было видно.

– После войны, – сказал он как-то, – мне кажется, я могу понять всех.

На его войне, а он, повторяю, прошел всю ее не в офицерском чине, есть место всему. Отправленный за пополнением в тыл, в опустевшем дачном поселке он видит в беседке старую женщину в пикейной панаме. Безмятежное лицо, французская книга на коленях. Он заговаривает с ней.

- Бежать? - говорит она. - Куда? Зачем? Страшней того, что было, уже не будет».

1941 год - о Гатчине

Андрей Помарнацкий был призван 11 июля 1941 года. Место призыва - Красногвардейский военкомат (Гатчина). Его 263-й Отдельный артиллерийско-пулеметный батальон был сформирован в Гатчине в первые дни войны и вскоре был переброшен под Нарву, где вместе с другими такими же ОАПБ он составил гарнизон Кингисеппского укрепрайона. Вот как он об этом пишет:

«Формировали наш батальон во дворе Гатчинского сиротского института – разбивали людей по ротам и взводам, потом назначали наводчиками, пулеметчиками, подносчиками и т.д.

Командовал ротой Левчук, старший лейтенант, призванный из запаса. Был он десятником гатчинских торфоразработок, где работали по большей части бабы и девки, и там привык помыкать ими, как хотел. Теперь получил он в свою команду целых две сотни мужиков, среди которых были и образованные, а так как он был дурак с фанаберией, то и куражился над нами, как умел, хотя и беззлобно…

Первую ночь мы спали на полу гимнастического зала института, на вторую – нашу роту подняли по тревоге, бегом увели в Зверинец, и там мы заняли оборону в роще на берегу речки Зверинки, приготовившись отражать воздушный десант противника.

Десанта, однако, не последовало, и напряжение спало. Дни стояли прекрасные, и спать в палатках всем было по душе.

Левчук, отдохнув от хлопот и суматохи первых дней, во всей силе ощущал радость от сознания себя полновластным хозяином отдельной небольшой армии, ответственным за ее судьбу, и приступил к подготовке ее к грядущим боям и победам.

По утрам роту выстраивали на берегу Зверинки. Птичье население Зверинца, снедаемое тревогой и любопытством, поднимало при этом страшный гомон. Когда старшине, бывшему завмагу, удавалось добиться положенного равнения, он командовал громко: «Смирно!» – тогда из своей палатки выходил Левчук…

Дней через пять нас погрузили на станции Гатчина-товарная в вагоны, повезли по Балтийской дороге и высадили ночью на станции Вруда, южнее которой немцы засели в Ивановском. Затем походным порядком перебросили под Нарву.

…и о гатчинцах

Дальше начались бои и горькие потери. Под Кингисеппом Андрей Помарнацкий встретил гатчинца, отважного бойца, командира пушек лейтенанта Морозова.

- Он был агроном из села Никольского, под Гатчиной, бывшего Демидовского имения, где и сейчас стоит усадебный дом, построенный в XVIII веке знаменитым Старовым. Морозов был очень мягкий и симпатичный человек и теперь смущенно улыбался, то ли от того, что выпил немного водки, то ли от того, что ему удалось подбить немецкие танки.

Расписавшись в моей ведомости (на получение денежного довольствия), он взял только половину денег, а остальные вернул, сказав, что жертвует их в фонд обороны страны. Глядя на него, все пушкари тоже расписались, а денег не взяли совсем, потому что солдатское жалование делить нечего, и у всех еще были карманные деньги, заработанные на гражданке.

Ночь я лежал в секрете вдвоем с ротным парторгом. Он был совсем еще молодой. Гатчинские райкомовцы, как он мне сказал, послали его парторгом в нашу роту для укрепления ее морально-политической устойчивости. Фамилии его я не помню. Он был деликатный, но малообразованный, и мы о многом доверчиво говорили с ним в эту ночь. На следующий день его убило.

…Немцы уничтожили Морозовскую батарею…

Левчук, потеряв голову от страха, со своим денщиком – они назывались тогда связными – убежал в Гатчину, где у него была жена. С пути он послал нам со встречным приказ: «Спасать обоз и двигаться в Гатчину. Рота разбита. Остался я и связной». Однако в Гатчине ему нельзя было быть, и через несколько дней он вернулся в роту, остатки которой собрались к тому времени в лесу на правом берегу реки.

Я увидел его тогда лежащим на плащ-палатке под деревом, с томным видом человека, которого настиг незаслуженный удар судьбы. Вокруг него группировались полукругом его бывшие приближенные, кто на корточках, кто на коленках. Продержался этот малый двор недолго - пришли два особиста и, отобрав у него наган, увели с собой. Говорили, что назавтра его расстреляли».

Январь 1944-го: письма фронтовой поры

Радостная весть об освобождении Гатчины пришла к Андрею Валентиновичу 28 января 1944 года:

«В пять часов утра приходит полковой почтальон, не появлявшийся уже несколько дней, и приносит письма и дивизионную и армейскую газеты. «С вас, товарищ старший сержант, приходится», - говорит он с улыбкой и вручает мне нашу почту. Быстро перебираю письма, но мне ничего нет. Мусатов продолжает улыбаться. Разворачиваю газету и кричу, как дурак, ура, на весь сарай. 26 января взята Гатчина. Бросаюсь обнимать Мусатова. Елькин, заспанный, поднимается с нар и бурчит: «Ты, видно, совсем с ума сошел. Чего народ будишь?», но, узнав в чем дело, поздравляет с праздником. Что с Гатчинским дворцом, из которого в июле 1941 года я ушел в армию? На днях, наверное, что-нибудь о нем узнаю.

С командного пункта приходит приказ: приготовиться к движению. Немец ушел из Карловки. Елькин бежит с котелками, пока не поздно, в комендантский взвод, к кухне, и приносит оттуда полные котелки гороха и две фляжки водки. Тем временем мы грузим на подводу ящики, покрываем их палатками, увязываем, потом приступаем к водке и гороху. Все чокаются со мной и поздравляют. Саша Афонин выливает свои сто грамм в мою кружку, за ним и лейтенант Николаев, гдовский. Это большой подарок, и я пью за их здоровье. Потом все разбирают свои автоматы и догоняют гурьбой Елькина, который уже тронулся в путь. На КП он пристраивается к повозкам комендантского взвода, а мы примыкаем к штабу, уже собравшемуся у знамени».

Подготовила Татьяна Можаева